Не в обиду Радищеву сказано будет, но, на мой взгляд, писать путевые заметки по меньшей мере бестактно. Зачем, спрашивается, морочить людям головы субъективными своими впечатлениями, ведь те, кто имел счастье прокатиться из Петербурга в Москву, тоже не дураки и сами в состоянии составить собственное мнение обо всем увиденном. Что же касается горемык, не посетивших гробниц фараонов, виноградники Бургундии и амазонские леса, то они подразделяются на две категории: а) на тех, кто никогда не посетит вышеперечисленных мест ввиду полнейшего отсутствия интереса к оным, и им литературные опыты восторженных путешественников “до одного места”, и на тех, кто б) пользуясь кредитной карточкой “Виза-НортВест”, все еще не накопили необходимого количества “пойнтов” для бесплатного перелета к сокровищам мировой цивилизации. Этим, вторым, описывание “чужим дядей” различных заморских диковин полностью обламывает кайф предстоящего путешествия. На мой взгляд, жанр путевых записок совершенно не нужен читателям, но позарез необходим лишенным воображения щелкоперам средней руки, эксплуатирующим его в корыстных целях. Пирамиды, крепости, небоскребы и благородные руины античных храмов – это всего лишь фон для тщеславного графомана, основной герой которого – Он Сам. Карибское ли море, море ли Лаптевых, какая разница, на берегу любого из них непременно отыщется фотограф с картонным силуэтом красавца-силача. Просунул голову в виньетку и – “вуаля”! Любуйся, простачок-читатель, моею важною персоной. Ну а что касается всяких там вулканов, сфинксов и диких обезьян, то им уготована роль экзотической оправы для многогранно сверкающего Меня. Итак, прошу любить и жаловать: Я и Париж. Такой весь вальяжный, слегка ироничный и жутко раскованный, короче, точно такой же, как пара миллионов прочих тусующихся по Парижу туристов-лохов, чинно дрейфую вдоль Елисейских Полей.
Бульвар как бульвар. Задумчиво осматриваю окрестности с макушки Монт Мартра (сопка как сопка), грациозно поедаю “питит де жене” (этакий недоношенный завтрак) в одном из бистро Сент-Жермена.
Кстати, если кто-то ещё не в курсе, то шикарное слово “бистро” исконно нашенского происхождения. В славные времена победы русского оружия над наполеоновским оккупировавшие столицу Франции казаки то и дело нетерпеливо подгоняли (уже в ту пору нерасторопных) сотрудников французского общепита разными русским словами, единственным приличным из которых оказалось “быстро”. С тех былинных пор этот русский термин означает во французском языке недорогую закусочную со скромным меню. Но о еде чуть позже, не станем забегать вперед, к улиткам, лягушачьим лапкам, гусиным печёнкам и жареной картошечке с лучком. Мы с вами пока ещё только в пути из аэропорта “Шарль Де Голь” в город Вечной Любви.
Всю дорогу до гостиницы я терзал себя вечным еврейским вопросом: “а давать ли водителю на чай ?”, и если “да”, то сколько. С одной стороны, очень не хотелось нарваться на шоферскую грубость, с другой, я крайне опасался переборщить, потому как нынче за один их “евро” выкладывать приходится один целый плюс сорок сотых долларов США. Попутчики наши – шумная ватага вьетнамцев обоих полов (лаосцев? камбоджийцев? ньянмарцев?) покинули микроавтобус чуть раньше, не дав “шефу” ни фига, кроме заранее оплаченного ваучера. При этом водитель шаттла достаточно тепло прощался с азиатскими скупердяями, и в измученной моей душе воцарились умиротворение и покой. Тем не менее, по приезду в гостиницу я таки раскошелился на железную европейскую “двушку” (чай, не из Пном-Пеня мы), от чего водительская физиономия расцвела весенним парижским каштаном, и в тот счастливый для шофёра момент я понял две вещи. Вещь первая: “грант мерси” – это “ну очень большое спасибо”; вещь вторая: водители аэропортовских шаттлов на чаевые не рассчитывают точно так же, как не рассчитывают на них тамошние таксисты, официанты, горничные и портье. Вот такой там у них всеобщий альтруизм и повсеместная сознательность, впрочем оборачивающаяся двадцатипроцентной “чаевой” наценкой, заранее включенной в оплачиваемый клиентом счет. Это ещё что, это ещё ерунда, как-то в пражском ресторане, кроме двадцатипроцентных чаевых, в предъявленный мне счет включили цену пяти якобы использованных бумажных салфеток (между нами, использовал я всего четыре, но, как говорится, кто считает…).
Театр – с вешалки, Родина – с картинки в букваре, а любой город начинается с гостиничного номера. В микроскопический лифт эпохи Второй Империи с трудом втиснулись только я и один чемодан. Ездить в лифтике мне пришлось дважды (было два чемодана), жена, не доверившись чуду техники позапрошлого века, на второй этаж отправилась пешком.
Второй этаж (по непонятной мне, но наверняка веской причине) располагался в третьем этаже по парижским понятиям четырехэтажного здания, отчего верхний четвертый получался как бы несуществующим пятым, и все это хоть как-то можно было бы понять, если бы первый находился в подвале, но там был обустроен еще один таинственный этаж, обозначенный в антикварном лифте загадочной кнопкой “L”…
Крошечный номер с двумя кукольными кроватками и здоровенным двухстворчатым комодом, занимающим по меньшей мере четверть полезной площади. Два разномастных стула (один, дабы возможно было протиснуться к окошку, я сунул в пустой комод), плюс лиловый абажур – такая вот мопассановская обстановочка, разве что без клопов. Уборная, однако, оказалась не в коридоре, но персональная. За шторкой крошечной ванной комнаты имелось корытце с душиком, в уголке – сиротливо вжавшийся в стеночку унитазик (присесть на который можно было лишь бочком из-за раскинувшегося на самом почетном месте непременного атрибута европейской цивилизации – здоровенного биде. Но ай да мы, и эта совершенно чуждая нашим спартанским телам штуковина, всё-таки нашла себе хоть какое-то применение. Дело в том, что никаких полочек и крючков в ванной комнате не оказалось, и потому кульки с многочисленными туалетными принадлежностями и пятикилограммовую походную аптечку с двухнедельным запасом необходимых витаминов мы разместили в недрах той окаянной посудины.
Ну да бес с ними, с унитазами да комодами, к черту гостиницу, прочь усталость, без промедления – в душ и сломя голову – в город огней и каштанов. В Париж! Увидеть его и постараться не умереть. Город праздношатающихся, непрерывно перекусывающих и, вопреки распространенному стереотипу, вполне доброжелательных людей. Беззаботность парижан так и лезет в глаза, и это при том, что чашечка кофе стоит пятёрку “евро”, в ту же цену стакан вина и баночка колы. Каждый выбирает что-то на свой вкус – кто-то колу, кто-то вино, для кого-то Лувр, кому-то Мулен Руж. Париж – это целая планета, и целиком его невозможно объять. …Хотя… Очень даже возможно, если перед поездкой вы отправитесь в книжный магазин “Барнс-энд-Нобель” и обзаведетесь волшебной книжкой с неоромантическим названием “Париж для дураков”. С помощью этой славной книжки, если постараться, то вполне можно оприходовать все достопримечательности за два дня. Так-то оно так, но беда в том, что парижская атмосфера располагает к постепенности, к неге и к созерцанию. Видимо происходит это всё из-за тех же проклятых пяти “евро” за чашечку кофе. Ну как не посидеть с драгоценным напитком хотя бы минут тридцать-сорок, тем более, что никто в затылок тебе не дышит. В парижских уличных кафе все смакуется непередаваемо медленно, по глоточку, часами напролет. Парижане любуются из придорожных заведений непрерывным потоком мотороллеров, людей и автомобилей, проплывающих вдоль напрочь загазованных Елисейских Полей. Любуются с такими лицами, будто это не самый обычный городской “трафик”, но живописная горная река. Ротозейство – национальная французская черта, именно по этой причине плетеные стулья уличных кафе расставляются не вокруг стола, как во всем остальном мире, а рядком, лицом к тротуару, словно в кинотеатре. Ну что ж, присядем и мы. Эй, гарсон! Кофе и булочку! …Упаси вас Бог обозвать гордого парижского официанта этим столько раз слышанным в классических кинокартинах словом. Это все равно, что орать в московском ресторане “эй, человек!” Давайте-ка попробуем еще разок. Итак: “Пардон, месье, ун кафе силь ву пле, и одну булочку”.
(Продолжение следует)
