А до ежика Хоги, если идти в хронологическом порядке вспять, у нас была Писо (ударение на “о”, и “п” произносится глухо, как английское “р”). Но это было еще в прошлой жизни, как говорят иммигранты, до приезда в Канаду. Писо нашли на улице. Вернее, она нашла нас. Просто пошла за нами, и мы ничего не могли с этим поделать.
На вид ей было месяцев шесть-семь, не больше. Это была самая обыкновенная полосатая кошечка. Настолько обыкновенная, что и назвать-то ее по-другому (“писо” по-армянски то же, что “кися”) просто не приходило в голову. Но натурой она была совершенно незаурядной…
Так получилось, что появление в доме Писо совпало с тяжелым периодом в жизни нашей семьи, всего армянского народа и более того, всего советского народа. Распад Союза, блокада Армении со стороны Азербайджана и Турции, энергетический кризис, война в Карабахе… Плюс ко всему нас вытурили из нашей квартиры. Вообще-то квартира была не нашей, а брата моего мужа, а мы были прописаны у его родителей, где жил, однако, деверь с семьей. Потом его жена не поладила со свекровью, у них пошли скандалы. Тогда, плюнув на трехкомнатную квартиру, он потребовал, чтобы мы освободили его однокомнатную, так как им с родителями стало невыносимо жить.
И мы переехали в дом моей бабушки, которая скончалась за год до этого. Бабушка занимала две комнаты на втором этаже двухэтажного дома в центре Еревана, который не имел никаких удобств. Но мы решили, что лучше без удобств и без родителей, чем с теми и другими, для всех спокойнее. В доме не было: воды, отопления, газовой плиты, ванной комнаты и туалета. Еду готовили на керосинках. Воду носили со двора. У бабушки был огромный таз для купания, но она предпочитала ходить в баню. Кухня была общей. Туалет в виде будки находился за двором, куда вела тропинка. Зимой бабушка топила дровами печь.
Если бабушка жила в таких условиях, дожив до 86-ти лет, рассуждали мы, то и мы как-нибудь выдержим два-три года, пока выстроят кооперативный дом, где мы были записаны на квартиру. Забегая вперед, скажу, что его так и не выстроили, так как кооператив распался. Да что кооператив – распалась вся страна…
Переехав в бабушкин дом с тремя детьми (восемь, семь и два года), мы сразу поняли, как хорошо была приспособлена бабушка к жизни в экстремальных условиях и как совершенно не приспособлены мы. Хотя бабушкин дом и был для меня самым любимым домом на свете, но одно дело было забежать туда на пару часов, наслаждаясь его уютом и бабушкиным ореховым вареньем, а другое – жить в нем. Именно в этот, не простой для нас период адаптации, и пришла Писо. Я, хоть и люблю кошек, была против ее появления в доме, где и без кошки (с ее неизбежным будущим потомством) на меня навалилась куча проблем. На другой же день, пока старшие были в школе, а младшая в садике, я сунула ее в авоську и унесла подальше от дома, оставив в одном из дворов рядом с мусоркой. По дороге домой я все время оглядывалась, чтобы убедиться, что она не идет за мной. Однако она вернулась. На второй день я отнесла ее еще дальше. Но она снова пришла назад. Поднялась по лестнице на балкон, где я развешивала белье, и легла у моих ног с явной целью завоевать мое расположение, перекатываясь с боку на бок и глядя на меня прищуренными глазами, как бы говоря: ну посмотри, какая я хорошая! Я погладила ее, она благодарно заурчала. И я пошла за колбасой…
Писо осталась у нас и была с нами все те нелегкие 90-е годы. В магазинах постепенно исчезли продукты, на рынке цены взлетели втридорога. За хлебом приходилось выстаивать огромные очереди. Мы, конечно, старались, чтобы у детей было по возможности самое необходимое, урезая себя во всем, и при этом сильно похудели. Писо, тоже худая, проникшись общей заботой о пропитании, притащила как-то в зубах ворону и положила ее у моих ног. Как же она удивилась (глаза ее так и выражали недоумение), когда вместо ожидаемой благодарности я отчитала ее, а дети, взяв в руки ворону и поняв, что ее уже не вернуть к жизни, заорали на свою любимицу. Писо виновато протрусила по комнате и, прыгнув в окно, ушла из дома на весь день. Больше таких ляпсусов она не допускала. Может и ловила где-то ворон, но в дом, по крайней мере, не таскала.
К нехватке продуктов вскоре добавилась нехватка электроэнергии. После страшного Спитакского землетрясения реактор атомной станции был заглушен, и вскоре начался жесточайший энергетический кризис, особенно обострившийся из-за блокады и войны в Карабахе. Электричество поступало урывками, в лучшем случае на два-три часа в день, затем на час, потом и вовсе сутками не бывало света. Вечерами идешь по улице – вокруг черные дома, как в кошмарном сне.
Свет подавали лишь в тот дом, где имелся покойник, в день похорон. Тогда все кругом оживало, как в сказке. Купались, стирали, варили, жарили, гладили, мыли посуду, купали детей. И при этом не отрывались от телевизоров. Словом, жизнь закипала в доме на всех этажах и вокруг покойника. Затем опять наступали “будни” с едой всухомятку, мраком и холодом. Блокада навалилась со всей тяжестью, без предупреждения, и люди не успели подготовиться. Это потом уже появились в продаже керосинки “Алладины” и “Фуджики”, завезенные из Ирана, хотя керосина тоже не хватало, доставали у перекупщиков.
В создавшихся непривычных для городских жителей условиях бабушкин дом с его, как бы вросшими в интерьер со дня существования керосинками и печкой, оказался наилучшим образом приспособленным к выживанию. Вместо бабушкиной железной печки мы поставили большую чугунную, которая топилась углем и долго удерживала тепло. Это была походная печь геологов. Ее привез нам на “Виллисе” муж моей подруги, начальник геологического отдела. Он посоветовал обжечь ее со всех сторон, так как печь была новая. Мы так и сделали, разведя во дворе большой костер. Дети скакали вокруг костра, Писо предпочла уйти подальше.
Уголь удалось достать в большом количестве, на три зимы. Мы его сложили в мешках на балконе. С керосином у нас тоже не было проблем, покупали у нижних соседей, которые привозили его откуда-то и продавали всему району по рублю за литр, а соседям по дому за 50 копеек. Но наводили тоску длинные темные вечера с оплывшей свечой на столе, и черный экран телевизора вызывал ностальгию по чудесным мексиканским сериалам, которые мы, глупые, когда-то критиковали, стараясь, однако, не пропустить серию…
К счастью, как это бывает в трудные времена, пошла в ход народная смекалка. Люди начали добывать электричество, подключаясь к трамвайным и троллейбусным линиям. Как это осуществлялось технически, не имею понятия, но в домах появился “левый” свет. Старались, однако, “не высвечиваться”, вместо люстры включали настольные лампы, окна занавешивали, так как кража электричества каралась законом.
Постепенно все соседи по дому провели себе “левый” свет, даже Федя – одинокий мужчина, живший на втором этаже рядом с нами и стабильно пьющий водку при любых обстоятельствах, как до, так и во время блокады. Он провел свет от электрического столба. Мы же оказались самыми нерасторопными в плане добычи света, что было довольно печально, особенно из-за детей, которые истосковались по мультам.
Но однажды сосед, выпив водки, предложил нам подключиться к его линии. С условием, что мы не будем включать ничего, кроме телевизора и лампы, иначе из-за нагрузки полетит и наш, и его свет в придачу. Мы, конечно, были без ума от счастья и обещали, что ничего такого не случится. Оставалось только протянуть в нашу комнату провод. Через коридор это нельзя было сделать: электрик, проверявший счетчики, заметил бы подводку. Надо было провести обходным путем, то есть по боковой стене дома, куда выходило окно нашей спальни.
В общем, план был такой: я подни маюсь на крышу соседнего одноэтажного дома, вплотную прилегавшего к нашему. Федя со своего балкона, расположенного на фасадной стороне с краю, бросает мне один конец провода, другой цепляет к своей линии, идущей от столба. Почему я? Потому что у мужа сильная близорукость, и он наверняка свалился бы с крыши. Кроме того, Федя, напивавшийся по выходным, предпочитал заниматься делами в будние дни, а муж работал допоздна, я же работала на полставки.
Была зима, это особенно осложняло дело. Но жить дальше без света уже было невмоготу. И вот я карабкаюсь на соседнюю крышу по заледенелым прутьям пожарной лестницы, замирая от страха. Добравшись до крыши, заваленной снегом, я и вовсе убедилась, какое опасное дело затеяла. Шаткая опора под ногами грозилась рухнуть в любой момент, мне не за что было ухватиться, ноги скользили, голова кружилась, сердце колотилось. (Думаю, что к сугубо женским испытаниям – горящей избе и скачущему коню – надо добавить ветхую обледеневшую крышу). Мне удалось, однако, выжать улыбку, чтобы успокоить детей, сгрудившихся у окна и смотревших на меня с тревогой.
И тут я увидела Писо. Она подошла ко мне откуда-то сбоку и села рядом, мяукнув и облизывая лапки. Это было так буднично успокоительно, что я, взбодрившись, перестала трястись и начала медленно подбираться к окну. Наконец дотянулась до него, ухватившись за оконную решетку. Федя с проводом стоял на балконе и ждал команды. “Бросай”! – крикнула я, одной рукой держась за решетку, а другую вытянув в направлении балкона, до которого было метров десять. Федя бросил, но шнур не долетел из-за ветра. Бросил во второй раз – то же самое, и в третий раз – безуспешно. Он слишком легкий, поняла я, и крикнула: “Привяжи к концу что-нибудь, что есть под рукой!” Под рукой у него были только пустые бутылки. Тогда я велела детям принести игрушки. Дети принесли, и я выбрала резинового попугайчика, которого они просунули в окно. Теперь надо было бросить его Феде и не промахнуться (я тогда не сообразила, что дети могли просто отнести по коридору).
– Готов? – крикнула я.
– Бросай! – крикнул Федя.
И он, молодец, поймал попугая и, обмотав его шнуром, кинул мне обратно. Попугай, описав дугу, упал к моим ногам. Развязав его, я продела шнур сквозь щель в раме. Готово!
Оторвавшись от решетки, я благополучно добралась до лестницы и наконец спустилась во двор. Писо, умница, все это время была рядом. В тот же день мы уже наслаждались телевизором, и я убрала ненавистные свечи в шкаф.
Если бы не отсутствие туалета и ванной, то можно сказать, что у нас было довольно неплохо. В плане отопления несравнимо лучше, чем у тех, кто жил в многоэтажных домах. Бабушкин оранжевый абажур и вышитые ею подушки на диване, а также Писо у печки выглядели уютно. По вечерам к нам заходили друзья и родственники, те, что жили неподалеку, в домах у которых было ужасно холодно, как почти у всех жителей города в ту первую, на редкость суровую, зиму. Так холодно, что вода замерзала в трубах, и в ледяные постели ложились, не раздеваясь, в свитерах и брюках. В квартирах, не приспособленных для топки печей, люди ставили железные печки, появившиеся на миг в продаже и быстро исчезнувшие. Однако толку от них было мало, так как топить было нечем. Достать дрова было практически невозможно. Жгли что попало: газеты, старую одежду, книги. По ночам граждане втайне рубили деревья в садах и скверах. Давно исчезли деревянные скамейки. В подъездах городских зданий вскоре не осталось ни одной двери…
Вот стою я как-то у стола и режу лук для супа. На керосинке варятся кости. Детей дома нет, муж на работе. Писо трется спиной о ножку стола в смутной надежде заполучить какой-нибудь хрящ или жилку. Слезы капают у меня из глаз на едкий лук. Я вытираю глаза рукавом и вижу в окне такую картину: два парня быстро шагают вверх по склону в направлении к шестиэтажному дому, который стоял напротив нашего, неся в руках большую доску, похожую на дверь. Во мне сразу вспыхнуло недоброе подозрение. Я выскочила во двор и помчалась по снегу, как была, в домашниках. Добежала до туалета -так и есть: двери нет! (К тому времени только мы пользовались этим туалетом, другие устроили в домах соответствующие приспособления).
Я кинулась за ворами вдогонку. К счастью, они не успели дотащить свою ношу до дома. Нагнав их у подъезда, я вцепилась руками в дверь и заорала, задыхаясь от бега и возмущения, сама себя не узнавая, так как я человек, в общем, тихий и вежливый:
– Оставьте дверь, негодяи!
Они, конечно, не ожидали ничего подобного и растерялись, но дверь не выпустили. Переведя дух, я объяснила им, что это дверь туалета и я не позволю ее утащить.
– Да этим туалетом никто не пользуется! – возражали они, пытаясь отстоять добычу.
– Как это не пользуется?! Смотри, что выдумали! Мы пользуемся этим туалетом! – кричала я. – Несите дверь обратно!
И тут я увидела Писо. Каким-то образом она всегда оказывалась рядом в трудную минуту… Однако парни попались совестливые, понесли дверь назад и даже посадили на петли.
А следующее происшествие и вовсе убедило меня, каким преданным другом была Писо и какое у нее было храброе сердце. Иду я как-то по тропинке вдоль ограды по направлению к дому и вижу: собаки, штук пять-шесть, собрались метрах в трех от тропинки, на пригорке. Завидев меня, псы начали лаять довольно вызывающе, так что мне стало не по себе. В тo время много голодных собак бродило по городу, нередко нападая на одиноких прохожих. Я застыла, боясь двинуться с места.
И тут вдруг Писо, откуда ни возьмись, примчалась со всех ног и встала между ними и мной, подавшись вперед на расстояние вытянутой руки. Собаки, удивленные таким ее безрассудным поведением, на миг перестали лаять. Потом залились с еще большей силой. Но Писо не отступила! Тогда я, собравшись с духом, пошла вперед, прихватив камень, чтобы в случае чего прийти ей на помощь, и наконец вошла во двор, где она меня и нагнала.
(Продолжение следует)
