Всмотритесь в эти лица – такие разные и такие похожие. Говорят, к старости мы приобретаем те лица, которые заслуживаем – добрые, искрометные, благородные, обиженные, злые, скорбящие, убогие. Жизнь – самый умелый мастеровой. Исчезают маски – остается одна сущность. В каждой картине Александра Качкина запечатлена трагедия или комедия, или, чаще всего, и то, и другое одновременно, ведь нет ничего трагичнее, чем трагикомедия человеческого бытия. Когда осознаешь всю суету сует и безысходность существования – и становится так смешно, так смешно, и плачешь сухими слезами, поднимая глаза в бесконечное небо, где смешиваются миг и вечность.
Жизнь несется, летит, выворачивает нас наизнанку, гладит против шерсти иль скрипит – как гвоздем по стеклу – набивает оскомину. Она же пахнет ландышами и отцветающей сиренью в вазе на столе в гостиной у Александра Качкина, куда меня занесла эта же прекрасная жизнь. И я участвую в ее параде, слушаю рассказы этого замечательного человека и художника – наслаждаюсь полной палитрой всевозможных цветов и оттенков. И с нами сидят и на нас смотрят герои его портретов, которых немало висит на стенах его уютного дома. И каждый стремится поделиться своей собственной историей – каждый хочет быть услышан, и, может, даже понят.
Александр Качкин родился в Киеве. Рисовать любил с детства, но особенным талантом не выделялся. По-настоящему заинтересовался искусством лет с 14. Занимался во Дворце Пионеров с замечательным художником и педагогом Анатолием Лаврентьевичем Постоюком. Он первый оказал большое влияние на Сашу, как на художника. В девятом классе Саша поступил в Республиканскую Художественную Среднюю Школу имени Тараса Шевченко. Дальше учился в Киевском Художественном Институте на факультете изобразительного искусства. За плечами у него классическое образование и бесчисленное множество рабочих часов. В 29 лет он стал самым молодым членом Союза Художников Украины (в то время в Киеве). Только после тридцати Саша почувствовал себя профессионалом, более-менее состоявшимся художником.
– Итого, больше 25 лет учебы и тяжелого труда вложены в то, что мы видим сегодня на ваших полотнах?
– Да нет, первые 20-25 лет – это только подготовка к настоящему творчеству – к испытанию самого себя. Можно быть безумно талантливым, но если не развиваешься, то это теряет значение, и ты начинаешь отставать. Я сам знаю множество примеров, когда чрезвычайно талантливые художники начинали высоко и легко – штамповали по множеству картин за короткое время: раз – и готово! Два – и новая картина! Но к этому привыкаешь. А дальше что? Зрелый художник как-будто находится в космосе – ему не от чего оттолкнуться. Вначале он опирается на среду – это та база, которую он получает через образование. Чем выше, тем тяжелее найти точки опоры. Потом ему приходится искать среду в себе – вернее, создавать ее.
– Baм родители привили любовь к искусству?
– Mои родители были самыми простыми людьми. Папа был токарем. Он был героем войны. У него было множество орденов и медалей. Mама работала бухгалтером. Все женщины в ее роду были бухгалтерами. Папы не стало, когда мне было восемь лет, но я до сих пор помню, как он читал мне по вечерам сказки. Он привил мне любовь к чтению, безусловно. Я также очень рано стал хорошим рассказчиком. Уже в детском саду воспитательницы использовали мой талант – сажали в кругу детей, и я часами мог всех развлекать, на ходу меняя детали, додумывая героев и сочиняя сюжеты. То же самое было в школе, но тут я уже сочинял детективы и всякие приключения.
– Те же свойства рассказчика проявляются в ваших картинах – каждое полотно являет собой отдельную историю: трагедию, иногда комедию, иногда и то, и другое вместе.
– В картинах я чаще всего ловлю именно какой-то конкретный момент – Миг – хотя я сам всегда наделяю своих героев биографией. Зритель может сам додумать, что было раньше и что будет. Сочинить свою версию, которая может не совпасть с моей – но в этом-то и весь интерес.
– Какой вид искусства самый сложный по вашему мнению?
– Безусловно, музыка – самый чистый вид искусства. Тут у меня небольшая проблема – у меня совершенно нет слуха. В школе у меня была двойка по пению. Учительница меня часто выгоняла из класса. Думала, что я дурачусь, а я – честноe слово – просто не умею петь.
– В ваших картинах много музыки. В них присутствуют музыканты, певцы, танцоры.
– Правда. Я, может, не слышу, нo вижу музыку – раскладываю ее на тона и цвета. Так же и в литературе – я вижу все, о чем читаю – передо мной проявляется орнамент слова.
Он, правда, – видит. Представьте себе, что у художника-портретиста Александра Качкина почти никогда не было живых моделей!
– Все мои герои – плод моего воображения. Я всех их когда-то видел и часто вспоминаю – когда портрет уже готов. Некоторые персонажи приходят откуда-то из глубины моего подсознания – соседка, дед, билетерша в кинотеатре, продавщица мороженного. Часто появляется лицо моей мамы.
Всматриваешься в лица. К примеру, Женшина идет по канату – нарядная, в своем стиле – жакет с настоящим лисьим хвостом – остатки роскошной жизни? В руках горит свеча – освещает себе дорогу в темноте. На лице застыл страх. Босые ноги осторожно ступают по канату – как бы не сорваться! А что под ней? 30 сантиметров до пола или бездна? Неизвестно. Эту картину Александр написал, когда началась перестройка. Неизвестность пугала и отталкивала, но пути назад не было – только вперед – под еле видимым лучом свечи.
– Я приветствовал перестройку. Хотя уже в Советском Союзе я был довольно признанным художником. Конечно, приходилось работать по заказу, но халтурить я никогда не мог. За все свои работы отвечаю. По тем временам я хорошо зарабатывал, причем, работал, когда хотел – вольный художник. То, что меня по-настоящему волновало, я писал для самого себя; потом появились и зрители, и почитатели.
– Похоже, вам неплохо жилось, почему вы захотели уехать?
– Причин много. Через одну московскую галерею множество моих картин продавалось, в основном, за рубеж. Мои картины обитают в частных коллекциях в Германии, Бельгии, Англии, Америки, во Франции. Несколько картин в Японии. Деньги, в основном, приходили «оттуда». Кроме того, много друзей и родственников уехало. Потом я и сам побывал в Германии, в Голландии, увидел другой мир. Вот иду я по Амстердаму и чувствую: здесь я уже когда-то жил. Писателю трудно уезжать, у него есть языковый барьер, у художника таких проблем нет. Потом мои близкие родственники оказались в Канаде, и я уехал вслед за ними. Ностальгии у меня нет, по Украине не скучаю. Разве что хотелось бы повидаться с друзьями, которые там остались, побывать на могилах, где отец и деды похоронены.
Свой мир Александр Качкин заселяет, в основном, стариками и детьми. Девочки и мальчики поражают своими серьезными лицами, а старики, наоборот, веселятся, играют в куклы, дрессируют животных, шутят, спорят и даже дерутся. Перед некоторыми картинами можно стоять часами, разглядывая детали и восхищаясь единым целым.
– У вас в основном наблюдается «рембрандтовский» темный фон и четкие, яркие детали – лица, руки, глаза, иногда части интерьера. Вы специально разрабатывали такой стиль?
– Существуют две достаточно условные группы живописцев – «тоновики» (художники классической школы) и «цветовики» (импрессионисты и постимпрессионисты – Мoне, Ренуар, Матисс, Дега). Для «цветовиков», естественно, нужен яркий свет. Цвет в такой картине самоценен. Эта живопись ближе к музыке.
«Тоновики» же ближе к литераторам, к драматургам. Работы часто повествовательны, с большей нагрузкой на сюжет, с более глубокой пластической разработкой образов. Как паузы в сценических действиях, так пустые и темные места на моих работах служат для усиления главного, доминирующего объекта. А излишний свет наполняет «паузы» ненужным шумом и ослабляет, на мой взгляд, впечатление от работы.
Относительно «рембрандтовского» варианта, многие художники прошлого писали так, понимая, что светлый силуэт выгодней всего смотрится на темном фоне. С середины 19-го века импрессионисты и постимпрессионисты стали использовать светлый фон, хотя уже в портретах 18-го века он встречался у английских портретистов. Также я помню портрет работы Лотто на светлом фоне – это 16-ый век.
– Как я к этому пришел? Я люблю художников, которые писали в такой манере: Веласкес, Рембрандт, Гойя… И мне кажется – это способ выразить себя наиболее полно. Мне легче и естественней передать свой замысел, используя темный фон. Я даже не задумываюсь над этим, это получается само собой. Иногда фигуры у меня темнее фона. Это зависит от задачи, которую я ставлю перед собой. Иной раз сама картина ведет и подсказывает дальнейшее движение. Задумываешь одно, а в результате получается совсем другое.
– То есть, вы не садитесь за полотно с конкретной идеей в голове? Большинство художников – хороших и не очень – без каких-то зарисовок и установок даже не приступают к работе.
– У меня все не так. Чаще всего у меня очень смутное представление о том, что я хочу написать. Картина сама меня ведет. Это как игра. Мне интересно. Работаю над глазами – и вот они уже за мной следят, подмигивают, и вот уже совершенно новый сюжет выплывает. По ходу развития, я начинаю уточнять свое видение, иногда по двадцать раз меняя расположение главного персонажа, дорисовывая и убирая второстепенных героев. Иногда можно было бы создать три или четыре картины, настолько отличаются варианты друг от друга. У меня есть картина, в которой у меня вначале бабушка с курицей сидела, а закончилaсь – дедушкой с барабаном!
Кстати, о сюжетах, у меня в мастерской в Киеве было кресло из дома самого Булгакова. Многие интересные картины у меня стали рождаться именно после того, как у меня появилось это кресло. Если помните, в «Белой Гвардии» он пишет о мебели «старого красного бархата». В 11-ом номере на Андреевском спуске у одного моего друга была мастерская. Он почему-то пробрался на чердак 13-го номера, где жил Булгаков, и вытащил это кресло. Оно было совсем разбитое, никому не нужное. Старинное кресло в мастерской художника – это очень интересно. Кресло оказалось 1903 года. Я, конечно, по всем правилах его oтреставрировал, и еще долго на нем сидел – до самого выезда!
– Tеперь многое становится на свое место! Понятно откуда взялись эти гротескные фигуры и мрачные тона! Почему в ваших работах так много стариков и старушек?
– В старости человек выглядит так, как его сформировал его же характер. Если это был злой человек, таким он и будет выглядеть под конец жизни. Лицо человека – как увлекательная книга. И чем старше, тем больше оно может рассказать.
– Как вы относитесь к абстрактному искусству?
– Больше всего для меня важна энергетика картины. Физически измерить эту энергию невозможно, это на уровне ощущений. Такое бывает со старой фотографией. На нее до вас смотрели десятки лет, десятки раз, десятки людей. Попробуйте эту фотографию переснять – и магия пропадет. От старой фотографии исходит что-то нематериальное, но явно ощутимое, а новая – это всего лишь кусок бумаги с неким изображением. То же самое относится к любой старинной вещи. Я это чувствую. И картины я, именно, воспринимаю по их энергетике. Поэтому для меня особой разницы нет: картина в реалистической манере написана или это абстрактная вещь.
– Если бы вы не стали художником, то кем стали бы?
– Мама хотела, чтобы я стал инженером. Она очень переживала, когда я решил поступить в художественную школу. Даже ходила к моему учителю. Он потом долго со мной разговаривал о том, как тяжело быть художником, нелегко заработать на жизнь этим ремеслом. Но я всегда хотел быть только художником. Художник для меня был, как для других в это время, скажем, космонавт.
– А как мама относилась к вашему искусству?
– Она не очень понимала мои картины, но они ей нравились. В какой-то мере она даже гордилась мной. Я знал, что нужно нащупать что-то свое, и мне кажется, у меня это получилось. Всегда нужно начинать с темы. Потом приxодишь к приему. Tе методы, которые я использовал для картин, которые мне приходилось писать на заказ еще в Советском Союзе, не подходили для моих новых тем, которые возникали в моем воображении.
– Kак влияет среда на художника? И художник на среду? Или они находятся в симбиозе?
– Безусловно, окружение сильно влияет на художника. Картины, которые я писал там, в Киеве, отличаются от картин, созданных уже в Торонто. Другая жизнь формирует другого xудожника, не говоря уже о том, что и зритель тоже совершенно другoй. Картины, которые успешно продавались там, тут оказались не востребованы, да и мое собственное восприятие мира и жизни в целом изменились. Художник не может быть статичен – он развивается согласно времени и обстоятельствам. И, конечно, художник тоже влияет на мир, но в меньшей мере, чем мир – на художника. Если удается принести немного больше добра и волшебства в эту жизнь через искусство, то это уже большая удача.
Пoследнее время в работах Александра Качкина появилось больше детей и молодежи. Как в портретах стариков читается вся их прожитая жизнь, так в лицах детей мы удивительным образом читаем их мечты – и раскрывается будущее юных героев. Или видим неуемную энергию молодости в его «Движении» и «Феерверках». «Бальный танец», застывший на том же «рембрандтовском» темном фоне – что-то совершенно потрясающее и неожиданное. Как путешествие во времени. Веласкесу пришлось бы по душе!
И, слава Богу, что Александр не стал инженером, и что мечты сбываются, и мальчик, выросший на Подоле, ставший художником, продолжает дарить свое искусство людям, радовать их и печалить – ибо такова жизнь в вечном круговороте добра и зла. Фантазия реальности или реальность фантазии – каждый видит картины Александра по-своему. Миг и вечность – слились в сгустках красок на полотнах настоящего Мастера.
Марина Лерон
