О своем уродстве Лёша узнал только в 17-летнем возрасте, когда проходил медицинскую комиссию перед призывом в армию. Оказалось, что он практически не различает красный и зеленый цвета. Диагноз “дальтонизм” тем не менее не дал ему освобождения от службы, просто вместо пехоты или морфлота он был направлен в стройбат. Там уже на первом году в результате падения бетонной плиты он получил тяжелую травму кисти правой руки и был комиссован. Хирурги сделали все возможное, но три средних пальца пришлось ампутировать. Лёша стал учиться писать левой рукой, что далось ему на удивление легко. Видимо, он был врожденным левшой, но в тоталитарной коммунистической стране право человека быть таким, каким он родился, не признавалось, и левшей насильно заставляли писать правой рукой.
Вновь обретенное умение писать доставляло Лёше какое-то странное удовольствие, которое можно было сравнить только с обнаруженным в самом раннем детстве удовольствием от разглядывания причудливого переплетения травинок и осенней возни муравьев в сухой листве. Много лет позднее, уже в Канаде он узнал, что его дальтонизм классифицируется медиками не как наследственное заболевание, а как особенность зрения, позволяющая различать множество оттенков бурого цвета, недоступных обычным людям. Возможно, в доисторическом прошлом такая особенность давала его прапредкам преимущество в поисках пищи среди зарослей. Лёше она подарила способность видеть окружающее в необычном свете.
Левая рука, истосковавшаяся от вынужденного безделья, тянулась к перу. Необычные впечатления от необычного зрения накапливались и жаждали выхода. Все это вкупе привело к тому, что Лёша оказался одним из студентов Литературного института имени Горького. Его рассказы, написанные твердым почерком с наклоном влево, выделялись среди работ однокурсников зрелостью суждений и стереоскопичностью словесной живописи.
Студенческая масса четко делилась на две группы: блатняков – детей известных писателей и крупных партийных боссов, талантливость которых была результатом взрастившей их столичной элитарной среды, а также меньшую по численности группу провинциальных самородков. Фрондировали все, но для писательских детей это было пижонской позой, а для знакомых со свинцовыми мерзостями российской жизни провинциалов – попыткой сказать правду. Лёша настолько преуспел в реалистическом описании бурых оттенков жизни, что со второго курса был отчислен за антисоветчину.
Уезжать из Москвы, в литературном андеграунде которой он уже заработал авторитетное прозвище “двупалый”, не хотелось. Лёша устроился рабочим сцены в один из столичных театров. “Поколение дворников и сторожей” – пел о таких, как он, Борис Гребенщиков. Из-за отсутствия московской прописки у Лёши начались проблемы с милицией, а из-за участия в самиздатских журналах – с “конторой глубокого бурения”. Тут как раз бывший однокурсник из Кишинева рассказал о дырке в “железном занавесе”, которую открыли и освоили его земляки. Речь шла о туристическом маршруте на “остров свободы” со спрыгиванием по пути в канадском аэропорту Гандер. Лёша немедленно воспользовался полученными сведениями.
“Над Канадой небо сине, меж берез – дожди косые…”. Здесь, на другой стороне Земного шара, довольно быстро выяснилось, что свобода – это вовсе не гарантия личного жизненного успеха. Спрос на талантливых русскоязычных писателей в стране кленового листа был близок к нулю. Чтобы не прозябать на велфере, надо было уметь делать что-то полезное людям. Многих иммигрантов кормило умение водить машину. Лёша попробовал сдать экзамен на канадские водительские права, но сразу же был отвергнут из-за неспособности отличить красный сигнал светофора от зеленого. Стать строительным рабочим не позволила искалеченная рука. Короче говоря, со своим самобытным литературным талантом Лёша упал на социальное дно и долгих двадцать лет пил там пиво, покуривая травку.
А на оставленной родине в это время все рушилось и одновременно строилось, происходили чудеса фантастического обогащения одних и падение в нищету других. И если для большинства перемены были мучительны, то некоторые люди чувствовали себя в их мутной воде, как рыбы.
Лёше позвонил дядя:
– Ты что там делаешь, в своей Канаде?
– Ничего.
– Ну, и хватит прожигать жизнь. Приезжай ко мне. Я тебя членом правительства сделаю. Мы тут небольшую республику провозгласили. Я ее президент.
– Дядя Миша, не п—и!
– Ты что, совсем газет не читаешь? Все бросай и приезжай, а я пока дам указание издать книгу твоих диссидентских рассказов, чтобы подготовить почву для назначения тебя министром культуры.
Лёша занял денег на билет и прилетел к дяде. В аэропорту его встречал черный лимузин, который доставил прибывшего вместе с его потертым чемоданом в роскошный особняк, окруженный чугунной оградой. Немного располневший, но бодрый и улыбающийся дядя Миша встретил Лёшу в огромном отделанном дубом кабинете.
– Вот так и живем, – сказал он. – Давай я тебе сразу преподам курс практической политики. Все очень просто, но чистоту жанра нарушать нельзя, а то съедят.
– Как это?
– Сейчас 7 часов вечера. Если ночью услышишь стрельбу, не пугайся. Вообще, ничего не бойся. Бери пример с домашних котов. Когда им что-то надо, они ласкаются к хозяину. В остальное время валяются и ходят по своим делам. Секрет их сытой жизни в обаянии. Вот и политику вовсе не обязательно что-то делать. Достаточно ласкать уши избирателей правильными словами и приятно выглядеть.
Для начала мы тебя как бывшего советского диссидента проведем в парламент, а потом я рекомендую на пост министра культуры. Особняк для твоего министерства я уже присмотрел. Там раньше был венерологический диспансер. Отремонтируем и будет не хуже моей резиденции. А ты в любом разговоре не ленись ссылаться на свой канадский опыт.
И началась у Лёши сладкая жизнь. “Это мне за канадские страдания”, – уговаривал он сам себя по ночам, когда его будила стрельба за окном.
